Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

Баурджан Момыш-улы стал особенно строгим, придирчивым. Он требовал от своих подчиненных, казалось, невозможного в боевой обстановке: быть всегда выбритыми и подтянутыми, опрятными. Никакие неожиданные обстоятельства не могли сорвать банного часа в его батальоне. Он утверждал:

— Опрятный, дисциплинированный боец — самый стойкий в моральном отношении!

И этот свой принцип он осуществлял с железной последовательностью.

Генерал Панфилов почти неотлучно находился в войсках. Его штаб, возглавляемый полковником Серебряковым*, оказался гибким, исполнительным, инициативным. И самое главное, — работа штаба непрерывно совершенствовалась: значит, генерал не ошибся, подобрал людей умных, мужественных, знающих...

А бои нарастали, усложнялись, и два-три раза в день в дивизию приезжал командарм Рокоссовский*. Вот и сейчас он только что приехал, и Панфилов явился к нему.

Они остались в комнате вдвоем — Панфилов и генерал-лейтенант*. Панфилов сидел ссутулившись за столом. Перед ним оперативная карта — зеркало боя. Генерал-лейтенант Рокоссовский, высокий, стройный, красивый, размеренно шагал по комнате, прислушивался к грохоту, то приближавшемуся, то затихавшему, стараясь угадать течение боя.

— Выдержат ли? — словно себя самого спрашивал он, потирая высокий лоб длинной белой ладонью. Лицо у генерал-лейтенанта свежее, молодое, со здоровым румянцем на щеках.

— Выдержим! — твердо отвечал генерал-лейтенанту Панфилов.

Артиллерийская канонада усиливалась, стекла в окнах начинали вздрагивать, жалобно позванивая, да и сама комната покачнулась и заскрипела.

— Готовят вторую атаку. — Рокоссовский вскинул левую руку и обнажил часы-браслет. — Значит — сегодня.

— Сегодня так сегодня. Поколотим второй раз, — ворчливо отозвался Панфилов и посмотрел на карту. Его взгляд остановился на селении Рюховском.

Командарм долго смотрел на напряженную сутулую фигуру Панфилова, на его желтоватое, в преждевременных морщинах лицо. Потом стремительно подошел к столу, повернул стул и сел на него по-кавалерийски, верхом, навалился грудью на спинку и крепко обхватил ее руками.

— Скажи мне по чести, — обратился он к Панфилову, — сумеет драться по-настоящему твоя ополченческая дивизия? И время, и обстановка такие... короче, мне это надо твердо знать.

Панфилов неторопливо поднялся, распрямил плечи, мгновение молча смотрел на командарма жестким, укоризненным взглядом и медленно, как бы подыскивая верные слова, проговорил:

— Товарищ генерал-лейтенант, мы будем бить врага смертным боем.

Рокоссовский поднялся со стула и крепко пожал Панфилову руку.

— Спасибо... Спасибо, Иван Васильевич... не сомневался... Да... Выстоим, обязательно выстоим. И не только выстоим— победим!

Он снова сел на стул, уперся полусогнутыми ладонями в коленки, пригласил сесть Панфилова.

— Я часто думаю, Иван Васильевич, о нашем времени... Тяжелое, но благородное дело на нас наложило это время — утвердить мир и свободу на земле... Да.

Гудел воздух, сотрясалась от разрывов металла земля, едкий запах пороха и тротила проникал в комнату.

— Гитлеровская Германия обрушила на нас все, что смогла, — задумчиво продолжал он. — И основной удар — на Москву. Угроза серьезная. — Генерал-лейтенант встал, закинул руки за спину и начал ходить по комнате. Его волнение Панфилов понял по-своему и тоже поднялся со стула.

— Ленинградцам тоже трудно, а стоят. И мы Москвы не сдадим.

— Да, да... Войну ведем необычную, Иван Васильевич. Бьемся насмерть. Или фашисты нас, или мы их.

Генерал-лейтенант остановился посреди комнаты, выпрямился, опустив руки по швам. Голова его едва не касалась потолка. Торжественно и строго, как на присяге, он докончил:

— Но «или» не должно быть. Не будет. Будет победа... наша победа!

Он подошел к окну, оперся о подоконник, помолчал. Потом резко повернулся к Панфилову.

— Какое великое счастье, что в этой борьбе руководит нами родная наша партия!

Снаружи наступила внезапная тишина. Панфилов приблизился к собеседнику и сказал так медленно, словно старался в эту минуту мыслью пробежать тот великий путь, который он прошел от бойца-чапаевца до генерала Отечественной войны:

— Прошу вас верить, Константин Константинович, мы выполним приказ Родины: в Москве фашистам не быть!

2

Не успела еще остыть земля от бомбежки, как хлынули танки. Шли они поэшелонно — десять... двадцать... сорок. Выжимали последние скорости, торопясь по склону холма на Осташково.

Из противотанкового колодца следил за ними Стуге. Рядом с ним — расчет первого орудия. Краем глаза Стуге видел командира орудия — сержанта Цыганкова, которого все ласково называли Цыганком. У сержанта плотно сжаты губы, а лицо его от напряжения и вовсе потемнело.

В Осташково от орудий тесно. Стуге с трудом разместил батарею. «Большак. Здесь будет главный удар танками. Сюда — побольше артиллерии», — вспомнил он кем-то сказанные слова... Кто их сказал и когда — память отказалась восстановить... Может быть, командир дивизиона, а может быть, и сам генерал. Был он вчера здесь, похвалил за позицию... Но было это будто бы не вчера, а давно, давно...

Теперь идут танки. Вот они свернули к переправе, подставив борты под дула пушек.

— Ну, братцы, приготовились. — Стуге опустил на грудь бинокль. — Огонь!

Он услышал, как его команду повторил Цыганков, и тотчас увидел клубок разрыва на головном танке. Танк дернулся и, словно споткнувшись, осел на левую гусеницу.

— По второму... бронебойным... огонь! — командовал сержант. Теперь он, командир орудия, был полновластным хозяином своего расчета, — это право к нему перешло после первой команды командира батареи. Не минуты — секунды сейчас решали дело.

Цыганок грудью навалился на бруствер окопа, крепко расставил локти, шапка-ушанка сдвинута на затылок. Выражение его лица, да и вся фигура говорили о том, что отсюда он не собирается уходить.

«Молодец... молодец», — твердил про себя Стуге. Над ним, справа и слева, с коротким свистом проносились снаряды, справа и слева ухали пушки, слышались короткие выкрики команд таких же сержантов, как и его Цыганков, который вот после третьего «мимо» на секунду оттолкнул наводчика от панорамы, припал к ней сам и, удостоверившись в точности наводки, беззлобно проворчал:

— Мазила, давай спокойней... Огонь!..

А там, на покатом склоне за переправой, дымили и скрежетали подбитые танки с тупыми стволами орудий, с черными крестами на покатых боках. Их уже три, десять, семнадцать, и злая радость охватила Стуге, когда третья волна танков, вынырнув из-за крутого поворота, не принимая боя, повернула вспять. Не в силах сдержаться, он выскочил из колодца.

Ему теперь было хорошо видно и переправу, где, словно дожидаясь очереди, вытянулись еще три танка, подбитые, видимо, из передовых окопов стрелками, и стоящие тоже на прямой наводке, чуть впереди, пушки с разгоряченными бойцами около них, и серые спины стрелков в окопах. Стрелки смотрели тоже туда, где только что были слышны грохот и рев танков, а теперь — тишина.

Массированный огневой налет шестиствольных минометов показался Стуге не страшным. Внезапно и бесшумно, за грохотом разрывающихся мин, из оврага, ведущего к переправе, вынырнул немецкий танк. Он ринулся прямо на окопы стрелков. Но в ту же минуту из-под земли перед танком выросла кряжистая фигура пехотинца с вещевым мешком за плечами. Стуге успел заметить, как стрелок взмахнул обеими руками, метнул навстречу танку связку гранат, потом так же мгновенно, как и появился, исчез в земле.

— Промахнулся!.. промахнул! — закричал Стуге, не в силах двинуться с места.

Когда в очередном развороте танк соскользнул с окопа, в котором схоронился стрелок, за спиной Стуге раздался оглушительный выстрел, и танк, прожженный бронебойным снарядом, остановился.

— Правильно момент выждал, парня не придавило, — услышал Стуге юношеский голос Цыганкова и понял, что это он пригвоздил танк.

По целине, изрытой снарядами и авиабомбами, бросился Стуге к окопу, в котором фашистский танк похоронил отважного бойца, но, не добежав, с размаху упал на землю. Над ним просвистела очередь фашистского автомата. А над раздавленным окопом приподнялась размолотая гусеницами танка глина, и из нее, подобный призраку, вполроста встал стрелок. Он вылез из своего полузасыпанного убежища и, желтый от глины, большой и спокойный, спрыгнул в соседний окоп.

С налета обнял Стуге бойца, поцеловал его.

— Ты... ты — герой! — задыхаясь от волнения, сказал он, а боец неторопливо высвободился из неожиданных объятий и, заметив на петлицах Стуге артиллерийские эмблемы, устало проговорил:

— Я тут ни при чем... Помешала мне артиллерия, так что танк еще за мной.

До нового оглушительного налета шестиствольных минометов, но уже под свистящий вой мин Стуге успел нырнуть в свой окоп. «Лицо у него землистым стало, а глаза совсем молодые — жить ему долго теперь», — с теплотой думал он о стрелке.